КГБ [18+] |
С благодарностью за неоценимый вклад в развитие форума,
идейному вдохновителю и главному спонсору проекта.
Спасибо за поддержку! (:
Спасибо за ваши бесценные идеи, активное участие в жизни форума и помощь в развитии проекта!
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » КГБ [18+] » Незавершенные эпизоды » [июнь 2016] Они шли за солдатами
Время: июнь 2016
Место: ливанско-сирийская граница
Действующие лица: Этьен Д’Эстен, Раду Валеску
Описание ситуации:
Одному нужны живые люди и их непропитые печенки, другому мертвые люди и их национальные ценности. Иногда это одни и те же люди, а иногда какие-то мудаки врываются в твой ювелирно отлаженный ритуал и втаптывают в кровавую жижу бабушкин амулет, твой любимый. И понеслось.
Дополнительно:
В диапазоне от R до некрозоофилии.
Отредактировано Этьен Д’Эстен (23.09.2015 14:35:39)
Два часа дня: дорога от Триполи заняла у них шесть часов.
Они называют себя охотниками, так же как все остальные – вне зависимости от предмета охоты. Для местных жителей эта троица – журналисты. Они с готовностью говорят с проводниками и на квартирах о честном освещении событий и правовом государстве. Кивают, сочувствуют, пью мате, привезенный из Аргентины. Он здесь очень распространен. Офицер, которого они ждали, так и не появился, и они возвращаются в Аль-Кусейр, чтобы заночевать у Абу Амара, проводника на которого вышли через знакомых ребят с France+. Здесь любят европейскую прессу, надеются на помощь Запада. Арендованный минивен съезжает с шоссе на грунтовую дорогу: впереди один из блокпостов, которыми окружен Аль-Кусейр. Объезжают его по бездорожью, по равнинной местности, населенной бедуинами, живущими в армейских палатках. Двигаясь какой-то тропой, обходят указанный местными кордон метрах в трехстах, не больше: проводник машет рукой в сторону приграничья и смеется. Он почти не говорит по-английски, а Этьен иногда любит умолчать о своем арабском. Это удобно: расслабляет обывателей. Въезжают в Кусейр: город на семьдесят тысяч жителей, застроен двухэтажными домами, бетон потрескался, краска на стенах домов выцвела от времени. Дождь, нахохлившиеся прохожие, мотоциклисты. Добираясь до ночлега, долго петляют по грязным переулкам. В гостиной навстречу гостям выходит молодой улыбчивый парень; ему семнадцать лет, он поддерживает Свободную армию, но в ее акциях не участвует. Пока они ждут, парень пересчитывает свои запасы. Калибр 9 миллиметров, боеприпасы в ящиках с израильскими наклейками, две сотни патронов калибра 7,62 на пулеметной ленте, где каждый пятый – трассирующий. После долгой дороги хочется спать. Дурные предчувствия выкручивают кишки.
Несостоявшаяся встреча вынуждает следующей ночью организовать вылазку на ферму за пределами Аль-Кусейра, в сельскую местность, где «журналистам» назначено новое свидание с безымянным военным. Они рассчитывают вывезти пару каменных шеду из занятого боевиками Дур-Шаррукина. Несколько тон старинного мрамора, за которые уже получен задаток. Крылатые быки с человеческими головами – основная добыча. Плюс мелочевка. Не менее ценная. Но все, что можно сунуть в карман, вывести контрабандой в разы проще, чем эвакуировать отсюда пару контейнеров. Это вагон. Это грузовой самолет. Нужны подписи суннитской верхушки.
Когда тебя подводит знакомый связной, начинаешь нервически косить по сторонам. За частой оливковой рощей хрипло захлебывается РПГ. Проводник остается в машине, Слуги обследуют дом на предмет растяжек, Этьен хмурится, угрюмо курит у забора одинокой фермы, прикрыв папироску ладонью. Постройки давно пустуют, свиней и гусей растащила война; хозяева, похоже, бежали в город. Подальше отсюда. Но вонь скотного двора все еще густо затягивает плотный ночной воздух. Дневная духота спала, и атмосфера стала вязкой, от напряжения запотевают окна. Поглядывает на секундную стрелку, раздраженно морщит нос. Единственное объективное удобство войны – здесь столько крови, сколько тебе вздумается. И можно быть неаккуратным. Это, к сожалению, не страхует от риска быть разорванным на куски случайной закладкой.
- Труп, - голос привычного компаньона вибрирует, в нем дышит опаска.
- Там чисто, труп с прострелом в башке – и все, - второй нагоняет.
Этьен давно путешествует с Маню и Гаспаром. Один – отставной военный, второй мошенник широкого профиля. Поодиночке они ценны, вместе - бесценны.
Новости так себе. Тушит окурок, отрывается от изгороди, уже пойманный в капкан мелочного раздражения, плавно перерастающего в гнев, искристый как рождественское шампанское. Не любит, когда кто-то становится между ним и его деньгами.
В темной гостиной действительно никого. Электричества здесь больше нет, есть масляные лампы. Но пока свет – на перекрестье лучей от армейских фонариков и лунные прямоугольники, упавшие под окна.
- Кидайте сюда.
Сворачивает потрепанный ковер, подпихивая его тяжелым ботинком. Лучи фонарей нервически скачут по стенам, пока подручные переносят покойника в центр комнаты, где их хозяин выводит неаккуратную пентаграмму, намазывая доски белым мелком. Вот-вот он прояснит, кто мешает ему получить разрешение на вывоз статуй. Он уважает смерть, но сейчас во взгляде полощется медлительная чума, как будто труп виноват в том, что плохо берег свою голову. И виноват, черт его дери. Пнул бы с ноги под ребра, если бы не поднимать его. Неприятно смотреть в глаза тому, кому только что переломал костяк.
На грудь покойника усаживается крохотный золотой скарабей, которого Этьен носит на цепочке под одеждой, он без шуток достался Д'Эстену от бабушки, а той от прежнего любовника, уж тому откуда – бог весть. Подручные расставляют плоские чайные свечки в углах знака, в комнате становится светло и даже славно, если бы не тяжкий дух крови и разложения. Тени рвано мечутся по стенам.
- Пошухерите, – выставляет вон своих помощников. Сам ритуал им видеть необязательно, а предупредить об опасности – неплохо.
Раду не любит арабов; в их оливковых, впалых, как проваленные глазницы черепушек столько желания спустить курок, что ему было бы страшно оказаться на их земле, если бы он не был тем, кем являлся. Теперь он просто гость и не боится этих отчуждённых выражений, а вот животные напуганы и ему почти совестно, что он подкармливает всех этих бродячих собак армейскими консервами; взрезает банку рвущим железяку ножом и вываливает всем эти бобикам вязкую массу мяса в желе; приседает на корточки и пристально смотрит, как пятёрка лохматых дворняг жадно поглощает жратву. Через пару дней всю эту жёлтую от песка деревню накроет миномётным огнём, и дороги забрызгает каша из человеческих отходов и ошмётков собак. Вампиру было жаль собак. Людей- нет. Он их убивал и ни разу не усомнился в своём делании мира лучше. Их страх смерти он поглощал, как теперь эти псы армейскую пайку, а с клыков так же капала голодная слюна, потому что инстинкты следовало выкармливать, как младенцев грудным молоком и тогда они были здоровыми. Здоровыми, как эти кулачища у приближающегося к нему араба. Наёмник? Страдалец? Отец семейства? Раду всаживает нож в песчаную почву, чтобы стереть капли мясного желе и поднимается. Никаких приветствий. Эти люди просто ждут от него товара – органов. Они хотят перепродать их в благополучную жизнь западного мира и получить желанное оружие. Они хотят убивать дальше, а цена не имеет значение, даже если это сердца их земляков; война стирает грани между совестью и убийством, а судит за это бог. Араб сверкает белками глазных яблок и повышает голос, настаивая на том, что он прав. Валеску отрицательно качает головой, но ему очень жаль собак, которых завтра накроет розовый дождь. Не слушает аргументов, но кивком соглашается проверить наводку местного проводника. Заброшенная ферма ориентир, а по правую руку от засохшего ручья развалины нескольких домов, вот там в подвале и скрывается семейство; Итан (так назвался этот этот покупатель) суёт в руки вампира измятую фотокарточку, что-то шумно и гортанно доказывая. На пожелтевшей, как мутной картинке изображена красивая мусульманка; красивая, этого не скрывает даже традиционный хиджаб. И две совсем ещё юные девчушки с ланьими, словно влажными глазами. Кучеряшками, стянутыми пёстрыми ленточками. Тоненькие шейки плотно обхвачены строгими воротничками. У одной из девчушек ярёмная жилка так туго стиснута, что даже на снимке видно, как колотится кровь. Раду сглатывает слюну, чувствуя, как тяжело протолкнуть наполнившую глотку пыльную вязь. Щурит карие, внезапно блеснувшие мрачным весельем глаза и свистом подзывает пару алабаев, что сонно полёживали в тени; те подняли лобастые бошки и с выражением тихих убийц воззрились на хозяина. Толку от них было больше, чем от людей, а Валеску привык работать один, и когда его внедорожник подпрыгнул на первом песчаном бугре, алабаи дружно лязгнули клыками, и не издали больше не звука. Милые парни. И вряд ли они кому-нибудь расскажут, что увидят в том заброшенном доме.
Оставил машину за колючей изгородью из терновника и прислушиваясь к отдалённым раскатам рыкающих взрывов, бесшумно пошёл в сторону фермы; это просто запах или чутьё, как себя чувствует волк на охоте и что видят янтарные глаза в темноте. Скорее мгла и тихое давление липкого воздуха, перекошенного духом смертоносных паров; эти погибшие в руинах собственных домов, или шальная пуля, или мина с запахом мокрого железа. Псы тревожно встряхнули с мягких брылей липкую слюну и уткнулись носами в сухую землю, заворочались мягкие лопатки под мягкой шкурой, вампир едва слышно отозвался, направляя их, а сам припал к изгороди, чтобы продышаться чужими эмоциями, наводнившими это место, словно младенец напрудил в подгузники. Солоноватая тревога вперемешку с одержимой настороженностью, и всё это пятнами, как на ладони, если хотелось слизнуть чужое кончиком впечатлительного языка. И резьба света в прорезях плотно завешенных окон, сетчатка потрескавшейся штукатурки по мазаным стенам, угловато раскрошенные ступени. Людьми пахнет острее, чем потом от немытых подмышек и Валеску прикидывает, кто они, вряд ли сопротивление, но на ладони его интересующие развалины, и любое движение в этой выжженной пустыне отозовётся раскатом грома по натянутым напряжением нервам. Стреляют тут без предупреждения. Аллах Акбар и пошёл на хер. Пригнулся, тенью проскальзывая мимо окна. Под каблуком армейского ботинка шёркнула галька, в колючках громко свистнула птица, треск развороченных узких веток кустарника. Псы отлично знали, что требуется для отвода внимательных глаз часового, а главное, они не лаяли, а молчаливо хватались за кадык, но этого было не нужно. Раду был голоден, но цедить стопку из случайной шее ему не хотелось, он итак считал, что в этих поездках ест неправильно, не вкусно всё как-то, и второпях. Пусть пока парочка верзил отворотит морды и посмотрит на зюд-вест, а он, как добрый гость войдёт в дом через симпатичное окно, насмешливо ощеренное битыми стёклами.
Тут пахло так удушающе трупами, что впервые упырь зажал ладонью нос и пересохшие губы; отдышался через рот, задерживая дыхание и впитывая запашину испражнений и гнили. Сквозь расселины в обрушающейся стене дрожало пламя и пахло масляными светильниками, от фигур поднимались исполинские тени и неясное, словно электрическое, пружинящее давление в проводах с мерным гудением отзывалось под ложечкой. На улице призывно взвизгнули пули, и тогда Валеску распахнул дверь, восстав со сказочной своевременностью в момент грёбаного таинства, и теперь не было сомнения в том, что он явился на какой-то восхитительный обед из чавкающих кишками котлет и яичницы из вытекающих зенок. В освещённом перекрёстке пентаграммы во всю копошились скарабеи, а фигура ангела смерти (или как прикажете называть этого парня?) с изящным безумием вписывалась в этот одуревший пасьянс игры с мёртвыми:
-Ты что ещё тут делаешь?
Это была его территория, его красавицы в хиджабе, его тонюсеньких девочек, его прибыли и его животных, и какого дьявола здесь делал этот незнакомец узнать было бы увлекательно. У Валеску и вид был весь заинтересованный; разве что переиграл с вздёрнутой недоуменно бровью, но взгляд был колючий и весёло-неприветливый. Какого. Блядь. Хера. Ты тут. Творишь
Затихла на юго-востоке душка и на какой-то миг тишина стала абсолютной. Гнетущей, как пауза внутреннего монолога, когда не уверен, жив ли ты в нарушенном «мыслю» и «существую». Оглушительной, как теплые капли, текущие за шиворот, когда от ударной волны лопаются барабанные перепонки. Такие паузы случаются между гулкими далекими очередями.
Потом послышался выстрел, еще три – короткой очередью, скрежет камешков под тяжелым ботинком, шелест армейской одежды, всхрип, рваный собачий визг. Пса никогда не спутаешь с волком. Это как люди разных пород. Моряка не спутать с лабораторной крысой – не по речи, ни по походке. Шуршание песка, глухие удары, хрипы, дерганные английские проклятья, сдавленный рык, скулеж – звуки борьбы? Этот гул нарастает как лавина, заполняет собой все пространство давешней тишины, и она лопается как радужный мыльный пузырь, щиплет мыльным раствором в глаза. Прорывается сорванным гнойником в освященное пространство ритуала. Нарушает течение силы, сбоит изящная, лаконичная фронтовая формула. Раздражение занимается электрическими колкими разрядами в кончиках пальцев, когда уже понимаешь, что готов кого-нибудь задушить и вкусно впечатал бы подушечки в хрусткую чужую ранимую гортань, прорывая кожицу и мясцо до белых хрящей и связок, чтобы жилы вибрировали под пальцами как тонкие душевные струны, выплевывая кровавые мольбы с горячей пенкой. Гневливым напряжением согреваются мышцы, оно подтекает до солнечного сплетения и еще кажется обратимым, пока не затрагивает рассудок. За окнами, подальше от пентаграммы скитается бесплотная семейка хозяев крошечной фермы. Темные, пустые глазницы девочек то и дело тыкаются в битые прорехи стекол. Кто-то не поленился вырвать им глаза еще при жизни. Раны подтекают угольной тенью сукровицы. С матери сорван шелковый хиджаб. Отцветшее, но все еще приятное лицо, искажено омерзительной гримасой рваного рта, вспоротого до ушей. Тяжело и неприятно иметь дело с обозленными духами. Но пока они просто страдают, еще не поняли, что и как разлучило их с остывающими в подвале телами. Это что-то, вероятно, убило и офицера-бея, который так нужен Этьену живым. Или полуживым. Любым – в съедобной нарезке.
Это самая тяжкая часть работы. Перемолотые бомбежкой кварталы, населенные одичалыми, истеричными сущностями, которые на звук шагов ползут из-под кирпичных завалов, чтобы перекрыть улицу колыхающимся месивом призрачной изуродованной плоти. Тянут руки, рвут с плеч одежду, за которую не в силах зацепиться. Кто-то из них безумен, кто-то сохраняет растревоженную память, кидается с расспросами о родных, другим просто нужны куски твоего мяса. А ты хочешь оставить его себе. Солнечные очки и звенящие браслеты из голубых глазков - можно сойти за багдадскую потаскушку-трансвестита. Иногда их слишком много, и надо уходить с пустыми руками, пробегая мимо распахнутых беззубых зевов неохраняемых больше музеев. Куда проще совершать вылазки в мертвые города светлой античности: там давно никого нет. Вот, где светлая пастораль! И белые полированные зноем глыбы мрамора. Вот, что я люблю! (с)
На впалой от прострела грудине трупа подрагивает золотой скарабей, расправляет крылышки, зарывается тоненькими лапками в развороченную рану, вьет себе гнилостное гнездовье в нервах солнечного сплетения. Удивительно, как жизнь связана с дерьмом! Только достаточно крупный навозник в силах вернуть на вас в бытие.
Этьен отскакивает к дальней стене, делает он это стремительно и бесшумно. Так быстро, что обычный глаз не в силах уследить за перемещением. Его внимание посвящено воскрешению плоти, попытке компенсировать нарушенный ход ритуала, чтобы не получить по итогам неуправляемый кадавр со смешением личностей: голодные духи посматривают с улицы на свободное тело, щеря кривые рты, на которых навсегда замер немой крик. Курок плавно выжимает из магазина короткие очереди по пять патронов. Взгляд гуляет от трупа к движущейся мишени и обратно. С привычкой к бронежилетам давно целит мимо груди. Мужик без каски. Он просто мешает и отнимет еще больше времени, если вступать в беседы.
Может быть, мы поговорим потом, когда ты истечешь кровью, ведь за каким-то чертом ты притащил сюда свою волосатую жопу. Сейчас призраки напрягают его больше. Немного больше, чем расслабленный европеец в ночном приграничье и агрессивные псы за дверью.
Скарабей с таким бульдожьим аппетитом принялся пожирать мясцо трупа, что Валеску едва ли не успел восхититься прежде, чем сообразил, что именно творит этот красавчик на этой всеми заброшенной ферме. Ритуалы некромантов не хуже, чем пожрать палочками суши; на любителя- поклонника смертельных графита в носоглотке, когда смердит так, что хочется блевать. Раду не видел призраков, но шкурой чувствовал, что блестяшка – жук верный поверенный смерти шлёпнулся на этот трупак не просто так. А стало быть выше красивая физиономия некроманта, и через несколько мгновений он вернёт с того света кладбище уёбищных зомби, которым глубоко и жидко срать на излюбленные вампирские уловки; на хуй вообще припёрся на ферму, шёл бы по следу своих красивых девчонок и их скульптурной мамаши.
Все эти чувства собственной шкурой – волшебная эмпатия и полный бред, когда просто обаятельный до жопы под настроение, а ещё внимательный и умеешь двигаться с одержимой стремительностью, и всё же прежде, чем реагирует горячие шлепки пуль разрывают в пушистое крошево из связок и мяса плечо и вдоль рёбер; боль словно ослепление, и прыжком в сторону, возвращая стрелку колючий, искрящийся от больного азарта взгляд. Ему бы понравилось выбить клыки этому уебану. Сейчас же, когда фиксация не столь надёжная, как от наручников, просто коротко доставляет болевого шока сдавив в клубок скользкие внутренности до перехваченного дыхания и расфокусированного в руках оружие, а после сокращает дистанцию и бьёт в рожу, чувствуя на перчатке кровавый запашину.
На улице сухая череда коротких выстрелов, глухое рычание псов и нечеловеческий вопль. Один из людей некроманта (люди, люди, этот запах вампир не спутает ни с одним) размашисто влетает в утробу комнаты, возможно, избавился от пса или предоставил алабаям прежде сожрать его менее прыткого друга. Человек перезаряжает оружие и тогда Валеску кидает кинжал, молниеносно выдернутый из ножен, оплёткой вокруг бедра, чтобы удобно, быстро, надёжно. Рана пониже рёбер красивая как в кино, кровавая, как свежий стейк, и незатягивающаяся от любви к своему агрессивному хозяину. На самом деле вампир не бесится, даже не злится, когда плавным броском отправляет второй кинжал в сторону патлатого коллеги; от удара в рожу по аристократичной скулке внушительный рубец, полыхающий алым.
В щепу разлетается дверная перегородка, пробитая пулей. На улице слышится отчаянный вопль и отдалённый грохот разрывающихся касамов; и ещё бы пауза или зловещая тишина, когда слышится мерный стрекот скарабей, и пружинистая волна, словно лопается чья-то аура, брызги ошмёток или чувства, что это обязательно ошмётки и труп с одутловатым выражением явно собирается раззявить ввалившуюся челюсть и произнести речь. Пустые глазницы обращены на волка. Раду отпрянул к стене и разрядил в чудовище всю обойму, не мигающими, чёрными как омуты глазами всматриваясь в ожившую плёнку, натянувшуюся в глазницах вместо глазных яблок. Валеску никогда не ввязывается, если не уверен, что сила на его стороне, и сейчас, зажимая ладонью кровоточащую рану на боку, с весёлым цинизмом горкнул, перекрывая голосом кишащую звуками комнату:
-Твой приятель труп кажется влюбился в меня, так смотрит, клянусь дьяволом, что оторву ему башку, если он не перестанет таращиться, ты же некромант, уйми свою подружку.
Никакой угрозы. Волна дури под ресницами и полоска клыков в отблеске масляных светильников. Спокойно поднимает руку направляет оружие в голову своему лохматому визави; им непременно будет о чём поговорить, если они захотят, но сейчас чего-то болит, где-то бушует раздражение, и дело совершенно не в наживе. Возможно, им обоим нужны совершенно разные штуки, принципы, ставки, но что-то в этом собрате от лукавого, от такого, с которым нельзя чтобы не вцепиться в глотку за первое знакомство, обильно смазанное кровью. Лязг ствола одаётся под ложечкой, и когда скользит под каблуком лужица крови, и истекающей сукровицей гули, чьи раны то ли поверхностны, то ли совместимы с жизнью. Валеску не знает. Не интересно. Разве что только сородич. Волчья повадка никак не отдаётся в тёмных глазах, но он обернётся раньше, чем труп начнёт вонять, и тогда кто может быть уверен в исходе. Кто может быть уверен.
В рамах вибрировали стекла – эхо нарушенного ритуала. Призраки жадно пялились внутрь. Без наивного любопытства, которым грешат обыватели. Они искали места, искали себе пространства, возможности, искали себя. Искали – и нашли. Этьен уже знал это, когда боль пронзительно скрутила мышцы, вывернула кишки, как мозолистая прачка на мостике, и вырвала ему сердце. Или что-то. Показалось, что кровь выступает из-под кожи, просачивается через поры, сладеньким ароматом двухсотлетнего коньяка, как медок в сказке про жадного мишку. Она подвешивает, как уличного паяцца-марионетку, заставляет замирать на полушаге, на выдохе, влажно булькать, выплевывая темную юшку уродливыми подтеками на бурое милитри. Очереди прошили грудь, строчками болезненных тычков по кевлару, как будто кто-то хочет в ступке искрошить молодецкие ребра. Тело эпилептически забилось в темноте, густой от трупного смрада и горелой плоти. Перевернутая свеча из угла пентаграммы подкатилась к штанине трупа, завоняло паленой кожей.
- Ебаныврот, ебаныврот, ей…- перебитые ноги подкосились, и волоклись беспомощными обрубками, заживая медленно и болезненно, так болезненно, что он чувствовал гон крови, истекающей из рваных сосудов. Чуял, как горячую пульсацию, как будто обмочил штаны. Липкая, тяжелая ткань путала движения.
В противоположном углу здоровая псина ворвалась в незримую ловушку магического поля, и теперь раскрывала вонючую, бурую от кровушки пасть, давясь утробным лаем. С другой стороны стоны заскочил Гаспар с легоньким узи, пустил очередь по сумрачному, суматошному подбою одуревшего дома. Перебил лапу сучке, и та бросилась на него, хромая и как-то уродливо подскакивая на этом висячем обрубке.
-Потуши, его нахуйблять! Потуши трупака! – разобрал Гаспар этот хрипатый выхарк? Из глотки на пол стекала лужица черной мути.
Поднимающийся с пола зомби медленно загорался. Его штанину облизывало веселенькое яркое пламя. Этьен катался по полу, закатывая глаза от ошеломляюще болезненного шока, как шлюха в героиновой коме. Он уже понял, что этой псиной несет от цепешей, но пока не разобрался, что почем. Родословная этих тварей волновала его меньше всего, когда единственный горящий свидетель планировал поджечь весь дом, в котором он не в силах встать с пола. Зомби клал на некроманта с прибором, таким огромным, которого у него не было и при жизни. То ли ритуал пошел вразнос, то ли мальчишка выбился из сил.
А Этьен при любом раскладе хотел получить назад своего скарабея! Он неуклюже лупил бесполезным пистолем по горящей штанине потрясенного возвращением сирийского офицера. Тот бессмысленно крутил головой, а маг неловко пытался подползти ближе, чтобы сбить огонь. В глазах темнело. Пробегавшая мимо озверелая сука рванула его за брючину. И эта задержка разнесла ей башку парой прицельных разрывных. Когда Гаспар взял наконец на мушку оборотня, а второй рукой попытался поднять хозяина, затаптывая пламя на ногах кадавра, из-за спины нежданного гостя появились вурдалачки.
- Кто вы? Что вам здесь нужно? – старый вояка рапортовался четко в любых условия. Но женщины только что обрели свои тела и чудом выбрались из подпола, где их насиловали и резали. Их лица зияли развороченными ранами, а трупное окоченение придавало движениям гулей пластику паралитиков. Они подступали кругом со спины цепеша и все вместе они смотрелись как пьяный рейв на кладбище. Этьен истерично хохотнул, наблюдая, как в глазах обезумевших женщин загорается алчная похоть. Им бы спинного мясца.
- Спорим, ни одна баба еще не хотела тебя так сильно, - голос срывался на рваный фальцет, но боль отступала, и он мог всхлипывать там, где хотелось ржать.
- Мне нужен зомбак, и я валю. Бери говнюка, - развоплощать упыриц Этьен не имел никакого желания, пусть отожрут псине яйца. Стряхнул с себя руку слуги.
- Хватай его давай и валим, пока не сгорели.
Он отступал к выходу на ватных дрожащих ногах, опираясь спиной о стену, и не сводя глаз с рейва, на ощупь загонял в затянутый копотью ствол вторую обойму.
Всегда тянуло в человечкин мир; всегда, это означает слишком часто, необоснованно и так уж прибыльно. Отлично знал, что ценнее мясо с душком древней магической стихийки, и что эльфы, это более стабильный доход. Живучие, продажные, красивые. Высший рабы. Но его тянуло в мир людей, и только их сумасбродные выходки, нелепая вера или привязчивость; а ещё ненависть, любовный бред, сексуальная революция и множество смешных привычек делали их эмоции незаменимой приправой к охоте. Война кишела людскими эмоциями. А самыми голодными тварями на маленьком земном шарике была вампиры, и с этой вечной нехваткой они тянулись к тем, кто мог насытить. Поэтому Валеску избегал глобальных разборок между собратьями, предпочитая жить среди тех, кто страдал от желания делиться собой. И всё ему как-то легко давалась, и едва не позабыл древнее искусство разрушать, а когда волна палёного мяса скрутила кишки, зашёлся кашлем вперемешку с хриплым смехом. Расхваливая людей он забыл о безумных кошках, вроде той, что харкала сейчас кровью, раскрашивая пурпурными соплями мундричик. Изгиб взбухшей сонной артерии прел бы под языком словно самый откровенный хуй, если сдёрнуть эта казённые трусы цвета хакки. Котяра тряс головой, плевался матом, выпускал когти и источал вкус добычи. Вольчи зрачки – медленное изнасилование и даже в рёве лопающейся человеческой кожи, когда мертвец зашёлся пламенем, а дом наполнился треском растерзанной древесины, едва за спиной оттопырился запахом воздух – зомби, мать их, суки! Волчара всё ещё медлил прежде, чем перекинуться, но едва за спиной потянуло одуревшей смертью, резко развернулся; оцепенелые когти оживших мертвецов дотянулись до его рёбер, поддёргивая шкуру с липким слоем на мясца. В округляющихся звериных глазах, леденеющих от звериной ярости запечатлелся образ ситцевых платьев двух невинниц, чьи миловидные мордашки были предметом чьей-то дрочки и его явно проваленной сделки. Лязгнул клыками. И в пружинящем прыжке метнулся к вурдалакам. Валеску отлично знал, что у тех не существует стоп-слова, и благородный выстрел в башку их не остановит. Гибкое, поджарое тело зверя, натянутое тетивой, когда он кромсал клыками надвигающиеся на него жилистые тени мертвецов. Зверь не может переживать испуг, но рефлекторный ужас от пламени, жидкими мазками затягивающего половицу. Его псина на трёх лапах, но вцепилась в мёртвый крящь и скрипучий хруст прошибал до звона в висках.
Зверь, сшибая с ног одну из мёртвых девчушек, сунулся раззявленной пастью её в лицо, медленно сжимая челюсти, забивая до отдышки глотку вкусом свернувшейся крови, и когда его отшвырнули прочь он прихватил с собой пол-лица, перекувырнулся в полёте, тормозя всеми четырьмя лапами и вновь рванул в клубящийся ком смердящих тел. Женщины даже после смерти сражаются так отчаянно, словно их потомство всё ещё живо; и она протянула когтями по горлу слуге кота, вспарывая до сонной артерии, и она увернулась от шлёпающих пуль из бесполезной пушки и с остервенением гарпии налетела на некроманта, ощерив запавший, безгубый рот. На вылинявшие обои, что ленточными червями извивались по вспученным от жара стенам брызгами фейерверка осела кровавая юшка, когда подлетевший волк мёртвой хваткой вдавился ей в загривок, подбираясь к звонким шейным позвонкам. Истошно заскулил алабай. Это кадавр некроманта начал осознавать свою силу; труп, который был нужен и твари, которые испортили грёбаный костюм! Волчара на миг замер; окровавленная морда, розовые от крови клыки и розовый, судорожно трепещущий от тяжёлого дыхания язык, внезапно мягкой змейкой вынырнувший между резцов. Угрюмая лыба и в следующем тяжелом броске животное рывком хватает под немеющую ключицу ворочающийся труп и прыжком пересекает пылающую утварь жилища. Звон разлетающегося стекла и в пушистый загривок впиваются сотни осколков, пронизывая ласковыми крючьями до ходящих ходуном от ритмичных скачков лопаток. Вурдалак хрипит, сопротивляясь и цепляясь за песчаные клубни, пока цепеш не останавливается, тяжело вырыгивает заполнившую пасть холодную юшку и с размаху опускает свою добычу в перемычки колючего кустарника. Над фермой поднимается столп пламени и сквозь учащённое дыхание зверь чует, что он не один; шкура встаёт дыбом, кривой усмешкой подрагивает губа, обнажая клыки. Запах кошек трудно спутать даже с запахом смерти, и придушенный от хватки трупак беспокойно бормочет что-то на арабском, перебивая жужжание ночных мотыльков и отдалённую канонаду чуть дальше границы. Волк стоит над трупом и всем своим приветливым видом изображает желание обсудить, что ему готовы посулить за тело. И побыстрее. Побыстрее. Потому что скоро это местечко обнаружит патруль, а эти парни нихуя не любят мародёров.
Он и раньше видел обращение, но впервые так удручающе близко. Омерзительно выламывались линии человеческого тела. Конвульсия скелета, эпилептический припадок мускулатуры - и рвота воображения. Сейчас впервые готов был признать, что тело у волка до обращения было в разы интереснее. Черт. Да у него было тело! Неприятно сглотнул сукровицу, ощупал языком влажный подбой щеки, под нетерпеливым касанием срастались ткани, восстанавливались сосуды, легкое копошение, едва уловимое движение мяса - реинкарнация брехливого рта. Плоть омерзительно зудела от этого беглого движения клеток. К коже липла остывающая одежда, истекающая жирной кровью. Но силы возвращались быстрее, чем Этьен ожидал. Видимо, потому что и зомби, и упырицы поклали на него болт и плясами сами свой танец марионеток, переболевших полиомиелитом. По крайней мере, он больше не тратил на них внимание. Дом занимался веселеньким огоньком, начинал славно потрескивать и напоминал рождественский камин - только носки развесь. Огромная псина жрала холодный скальп с лиц трупов! Жрала с остервенением, почти с фантазией. Падальщик ебаный. Поморщился от подкатившего в горлу толчка недавнего кофе. Разорванные тела всегда выглядят оглушительно мерзко, сколько ни живи. И к этому хорошо бы не привыкать. Остывшая кровь, как остывшая глазунья – осклизлая пародия на еду, раскиданная по стенам. И по этим стенам нужно выбираться отсюда. Не стал дождаться, когда волк разделается с мертвяками, Гаспара с трупом оставил на попечение господа, или кто там заботится о смертных? Старательно собирая силы, тянулся по стене в строну выхода. В здешних домах под полом иной раз храниться небольшой арсенал и лучше валить, пока не прогорели доски настила. В конце концов, если они лишатся трупа, это печально, но если они лишатся Этьена – непоправимо. Из дома выволокся в обгаженный курами и козами двор. Жадно хватал свежий, прошитый звезда ми и обстрелом воздух. Мучительная боль, терзавшая клетки до истошного визга митохондрий, оттаяла, видимо, обращение заставило волка забыть об этой пытке. Или одно мешало другому. Голод навалился мучительным припадком, от него темнело в глазах и до хруста сводило хребет. Звон битого стекла повис в сумраке, эхом его перебил дальний залп душек. Гаспар вывалился в дверной проем, в животе его зияла рваная рана, он придерживал кишки, ливер тек между черными от кровищи растопыренными пальцами. Это не лечится, дружок. Это обратно не воткнешь. Нельзя взять кишки, намотать на кулак и воткнуть обратно в брюхо. Жаль было его терять. Неприявязанность Этьен не практиковал, не умел. Есть прелесть в том, чтобы ходить в бой с любовниками и любовниками любовников, в этой омерте, в круговой поруке слышатся отголоски римских тем. А иногда просто любил вырвать всякого случайного из толпы и провести с ним время. Власть развращает. А сейчас Гаспар был еще жив, и кровь была годной, первой отрицательной. И она лилась из кишок. На землю. Зря.
- Цепеш унес нашего капитана на север, - махнул рукой, хрипато отплевываясь юшкой.
Шею Этьен почти сломал, жадно вгрызаясь в тоненькие капилляры, где еще сочилась горяченькая. Тело приятно обрело управляемую пружинную скорость, под грязной одеждой затянулись раны, ткань сладко пахла кровью бессмертного. Совсем другой запах, совсем другие ощущения, да, дружочек? Взрывная волна сорвала с сарая крышу и протащила по земле мимо ног обескровленного Гаспара, раскинутых беспомощно и как-то неестественно. Этьен выбирал его оружие из разметанных по песку кишок. Когда песчаная взвесь улеглась, он двинулся на север по запаху свежего разложения. Вереница женщин, снова трагически потерявших тела, потянулась следом. Их горестные и гневные подвывания отравляли ночную прогулку ледяным ознобом, который колышками вбивался в шкуру. Несколько минут некромант потратил на общение с озлобленными сучками и их бестолковым мужиком. След волка и тяжелые борозды от ботинок сирийца он нашел без труда, куда быстрее, чем избавился от оголодалых призраков. Шорох песка под ногами теряется в возне сверчков, ветер приносит запах далекого дыма и горелого мяса. Людского мяса.
- Отдай мужика, - констатация.
Остановился против луны, так что тень рухнула в серый песок вытянутым силуэтом. Волк и его растерянная добыча высветились ласковым серебром. Маленький узи продолжает тень правой руки. Без него неуютно в ночной пустыне.
- Тебе он без толку.
Расспрашивать зомби или пытать имеет смысла, если ты не видишь и не слышишь за тонкой гранью отрубившей жизнь от посмертия.
Род Цепешей – род зверья, и вихрастый мальчонка по имени Раду с карими, любознательными глазёнками очень любит все эти взрослые страшилки про серого волчка, мультики и комиксы, где обретаются звери. Покусаться, покувыркаться, а когда оказался готов, то и учиться перенимать повадку зверя; сперва неловко, со слезами и адской болью в нескладного ублюдка с густой, редкого окраса чёрной шерстью; с возрастом всё больше молча в матёрого волчару с жёлтыми, дичалыми глазами. И только за эту привилегию был благодарен своим уродским прадедам, наделившим вампира звериной хваткой агрессивной твари. Запахи втыкались в чуткую носоглотку хищника и менялось выражение окровавленной морды; например, вот этот неугомонный кот совсем недавно крепко нажрался крови, а теперь наступил на полянку, которую волк пометил своей территорией. Лёгкая зыбь поднимающейся шерсти на холке, когда визави открыл рот и заговорил. Бесстрашный. Сытый. Красивый. В меди плескающихся выразительных глаз всё ещё словно отвращение к увиденному; обращение, когда выблёвывается зверем и черты искажаются гримасой боли прежде, чем выставить на обозрение раскромсанную шкурой шёлковую кожу прям феерично прекрасного парня, это требует выдержки. Чего – то вроде крепких нервов и спортивного желудка, привыкшего к стрессу фаст-фуда. Крррсава! Розовый язык приветливо увлажнился, когда зверюга облизнулась, переступая почти изящными лапами по утоптанной сухой грязи. Шверх, шварх, шварх. Только когти задевают комья пересохшего песка. А коту нужен труп и Валеску не сомневается в этом, а иначе стоило ли труда тащить эту тушу из рушащегося дома. Нет, не стоило. Кончик хвоста шевельнулся на это про «толк» и волк чуть склонил голову, навострив острые уши. Он же всё понимает, паскуда такая, но не ответить же «гав, гав», а в медовых глазах подтекает азартная жадность к годному человеку. Вампиру. Коллеге. Врагу. Просто грёбаному конкуренту, который превратил его заветную охоту в жатву трупов; рычание раздалось сперва едва слышное, потом приподнялась верхняя губа, обнажая клыки и стремительная тень в пружинистым ударом оттолкнулась от земли, добираясь до сверкающего хромом узи в руке напротив пока драгоценные пульки не превратили лобастую башку в дуршлаг.
Туша волка – больная нагрузка. Она тяжёлая и стремительная, как разлетающееся под ударом кулака стекло; хищник начинает пожирать свою жертву едва клыки вспарывают кожу. Перекушенное запястье и огнём вздёрнутая шкура, когда волчара хватает рывком за плечо, метя ухватиться за холку. Это не злоба, а шалое желание завалить этого наглого котяру, что шкодит на его территории, портит его товар и задушит своим запахом, если его не вытянуть за загривок, как положено щенка или самку. Грёбаную самку! Звериная пасть разевается в беззвучном смехе, медовый спас немигающих глаз подтаивает похотливым голодом, а дыхание сквозь ленту языка становится хриплым, клыки с звонкой отдачей бьют в заклёпки ремня брюк, а морда, сейчас до отвратительного измусоленная кровавой пенкой с шумом ворошит складки защитных шмоток. Когти царапают по оттопыренным карманам, когда волк приподнимается и всем весом подтягивается на свою добычу, перехватывая за загривок и как любое оголтелое зверью в период гона, начиная с судорожной суетливостью вбиваться между ляжек, не отпуская шею и лихорадочными рубцами лап силясь удержать под собой вампира. Ручейки крови под клыками не вскармливают, а лишь возбуждают голод. От перелома шеи избавляет только сила. Хорошо бы поговорить про трупак, не дёргаться из-за рявкнувшего совсем недалеко орудийного залпа, не видеть, как деловые пичуги успевают что-то слопать и взорваться разметавшимися листьями при слишком близком движении. Хорошо бы просто выпотрошить этого чувака, а не дышаться его запахом; но тогда хорошо бы быть человеком, а не волком, который с остервенением упёрся в желание превратить этого кота в здоровую и покладистую сучку. Наделённая злобным сознанием человеческого ублюдка, нетерпеливая зверюга вовсе не собирается отпускать свою новую игрушку; не даёт подняться на ноги, игриво превращает камуфляж в ленточных червей, для порядка прикусывает за холку, метя, как привычно и удобно. В широких, словно выдолбленных зрачках, плещутся вполне человеческие бесы, когда отпустил и воткнулся острой мордой между ног, вдыхая терпкую запашину прелой промежности и вывалив из пасти мокрый от слюны язык, зверь заскрёб когтями по разодранным брючкам, полоща густым мехом по исполосованной, голой коже. Красный, узкий хуй обозначился в густом меху вызывающим факом, в рычащем срыве утробное, требовательное ворчание, когда погладил ласковой пастью по гривке, словно уговаривая, наконец, снять брюки пока разрезвившийся волчара не содрал их вместе с со шкурой…
Надо был стрелять с подхода, но не хотелось связываться с диаспорой, привечать вереницу осиротевших родственников, жаждущих мщения. Не любил эти скорбные хороводы из дома в дом, похожие на пляску смерти: труп, толстячек и голая дамочка, и снова труп – все в поисках справедливой вендетты.
Но волчий рывок заставил отшатнуться, изумление толкнуло в спину, узи отрыгнул дробную, короткую очередь, прошил тугую волчью мышцу, кровавя плечо и лапу, и отлетел в сторонку, шипя патронами в темную кромку леса. Этьен рассчитывал договорится, получить какие-то сведения о доме, послушать покойника, у которого, без сомнения, есть что-то ценное за душой. Ведь волк же за чем-то явился на хату. За бабами? Зачем ему эта семейка? Почему террористы выбрали именно этот адрес? И кто-то убил их всех. Собрать части головоломки. Эстен желал информации и думал, что конкурент желает ее не меньше. Тогда какого черта он пытается лишить себя шанса на ее обретение?
Кислотный ожег боли в порванном запястье эхом разъедал нервы, заставлял рвать зубами воздух, отплевываясь хриплыми стонами. Мстительное непонимание защемило гибкость мысли, рваные брюки имели больше отношения к ранимому эго, чем к испорченной шмотке и кровавым бороздам, исчертившим бедра, вздувшимся багряницей крови и засоренным гнилью из-под когтей. Тяжело ударился в землю, почва отозвалась глухой вибрацией и пружинно приняла тело, прытко рвущееся из-под мохнатой зверюги.
- Что тебе нужно? Какого хуя ты делаешь!?
Попытался впечатать тяжелый каблук в кровавую морду твари. Мельком заметил пунцовый тощий обрубок мяса, неловко болтающийся между задних лад, масляные зрачки растеклись черничными прорубями, прорубами в лимб. Там влачилась душная тишина, прелая, как в гробу или затхлом склепе, обжитом стаей летучих мышей.
- Ты что больной?! Отъебись от меня! Отъебись!
Цеплялся пальцами за чахлую сизую в темноте траву, ногти скользили по мелким камушкам, бороздя песок. Ближняя канонада на вдох перекрыла все звуки. Даже волк прижал уши, невольно прильнул к песку, тяжело вминая добычу в его упругое лоно. Рука перестала ныть, грязные окровавленные пальцы вернули привычную ловкость, ухватили камень, чтобы вписать острую грань в висок зверя, ошалевшего от мясных ароматов. Но связь, наконец, забрезжила на грани рассудка.
Хватка на задних лапах оказалась неприятной и неожиданно крепкой. Лодыжки почуяли холодок бесчувственной мертвой плоти, которой не было дела до подергивания и неловкого сопротивления. Даже человеку трудно отбрыкаться, а уж четвероногому и вовсе нужно изогнуться баранкой и отгрызть себе член, чтобы вырваться из такого капкана. Труп рывком оторвал скотину от земли, уверенно превращая гордого цепеша в китайскую тележку, которой сириец, Этьен был уверен, в жизни не видывал. Покойный офицер вздернул волка и легко мог бы сейчас воткнуться сизым куском омертвелой плоти в тесноту волчьего нутра. Но чудом некромант удержался на грани мстительного припадка. Пользуясь мигом, он засучил по песку порванными ногами, выволакивая из под твари кровавое тело. На этот раз он не сомневался и не думал больше торговаться. Намного проще договориться с зомби поднятого вампира, чем с этой оголтелой тварью. На войне многие сходят с ума, разбираться было некогда. Куда чаще на войне умирают. Перекатился по шершавому песчанику, молочному в лунном свете. Подхватил узи и выпустил очередь, целя уверенно в крутой волчий лоб, планируя чисто снести верх черепушки. Прижимался скулой к остывающим камушкам и мелкой затерявшейся в песке колючке, обшаривая нутро кителя в поисках привычного мачете. Судорожная пляска пальцев замерла в воздухе хриплым парком выдохов.
Отредактировано Этьен Д’Эстен (03.10.2015 22:21:21)
Животные не боятся смерти, хотя инстинкт самосохранения у них развит божественнее, чем у человека; они охотятся, чтобы не сдохнуть с голоду, и сражаются за территорию. Зверьё подыхает быстрее, если твёрдые струи свинца прошивают дублёную шкуру и не испытывают смятения, если мутная поволока смерти заволакивает пылающий бешенством зрачок. Оборотни другие. В них до хуя человеческой озлобленности и горячечной жажды жизни даже, когда они преисполнены мстительной ярости. Волк терял кровь и слабел, ему следовало обернуться, чтобы начать исцеляться, но он был обозлён до невменяемой судороги от которой по вздыбленной шкуре проходила исцеляющая волна хриплой ярости. Такое бывало, когда образ зверя начинал притуплять человечность. Остатки. Немного. Бессмертная вседозволенность, словно играешь в божьи цацки, заглатывая разлетающиеся кровавые брызги, оседающие нарядными хлопьями крем-брюле на морде и грудине. И волк бы кинулся снова, если бы не вмешательства трупа, выхватившего чёрную тварь так, что зверь беспомощно загрёб широко разинутой пастью спёртый воздух и царапнув когтями землю, выгнулся дугой, до хруста в напружиненном загривке. Ощеренные до чёрно-розовых дёсен клыки сейчас казались особенно белыми, солёными от крови, словно румынская брынза, а в ошалевших глазах читался ненависть вперемешку с рефлекторным, звериным страхом попасть в капкан. Мертвяк с его ручищами – капкан. И больно стегающая из измусоленной шерстью и грязью раны кровь – капкан сильнее. Волчара раскатисто зарычал и тут же из пасти раздался болезненный вой, вздёрнутый в визгливом фальцете получившей под рёбра псины. Зверю не хватало сил, чтобы высвободиться из захвата, он мог выдирать мертвечину и давить падалью или дать переломить себе хребет, силясь вцепиться в глотку трупака. Думай, цепеш, думай! Едва ли сработал здравый смысл. Но выкручиваться из воняющего мертвечинкой захвата веселее было, если вместо лап снова оказались руки, а коленом можно было бы вмазаться в чавкнувшую серым муссом плоть, даря мужику моменты неповторимого ора. Соображать надо было на «ангарт», и прежде, чем искалеченный кот доберётся до своего харкающего огнём узи. Больно, милый? Больно, знаю. Бедренная артерия, вообще, такая дура и кто знает не прошёлся ли по ней клыками, а то, вон как хлещет, свят, свят!
Стекленеющая поволока волчьих глаз, и лопается первая затяжка в скалящейся с пеной пасти; это выламывает суставы и почти изящная лапа с твёрдыми когтями плавится ошмётками шерсти и сухожилия обретают контур окровавленного запястья. Лохмотья густой шкуры растягиваются с пружинящей отдачей, обнажая человеческую холку, палёную с кровью дырку в плече, железообразные подтёки сукровицы там, где прошёлся тесаком создатель, сдирая с голого человека шкуру волка и оставляя его в сетке кровоподтёков и грязной слизи вперемешку с бурой кровищей. Неестественно запрокинутая голова и кажется, что ломается гортань, когда из глотки рвётся звериный рык, а после глухой хрип, когда Валеску отталкивается ногами и вывернув скользкие запястья, вцепляется в горло зомби, заставляя того надсадно забиться кадыком под стальной хваткой, слабеющей, когда туша трупа вильнулась в сторону, освобождая место для стрелка. Цепеш нырнул за его спину ровно в тот момент, когда на него разевает пасть подобранное узи. Попал или не попал Раду не чувствует, только в поддых отдаётся этот звук шлёпающихся о землю пуль и песчаное крошево разлетается фонтаном, добиваясь чтобы вампир перелетел кубарем через какой-то косяк холмика и вытянулся в сухой травушке. После обращения, после сальто с трупаком, ломающим в люльку позвоночник Валеску до скрежета клыков чувствовал себя ослабевшим. Раны горели и рубцевались с ленивостью, заставляя заткнуться и не высовываться пока звонко стрекотал узи, а после, когда по хребтине прошла нервная дрожь озноба, злой ублюдок наконец соизволил расцепить резцы:
-Кончай, мудачьё…пристрелишь ведь, хер криворукий… Хватит палить! – Рявкнул так, что горлица, присевшая было на хрупкую ветку шумно захлопала крыльям и взмыла в сереющий сумерками воздух. - Поговорим… - С дипломатией у него было туго и он чутко прислушивался к тому, что творится сейчас в сухих струпьях дороги, определённо понимая, что зашиты у него кроме покрытого узорчиками крови голого тела нет ничерта, а это значит, хочется паузы, чтобы не шевелиться, восстанавливая сиплое дыхание и немного лютую скачку сердца.
-И придержи трупака… шустр не по статусу, паскуда.
Волк был до хуя голоден и его бесила тренькающая кровушкой рана в плече, сообщающая всему телу, что она-то уж постарается заживать с той неспешностью, которая свойственная всем гнусным сукам и некромантам на свете.
-Вот же ёб же твою мать…
Выругался, прижимая к тёплому пульсу ладонь, готовый сорваться в миг, если его визави вперёд себя выставит условие вроде «сдохни, тварь».
Отредактировано Раду Валеску (03.10.2015 18:47:54)
Вы здесь » КГБ [18+] » Незавершенные эпизоды » [июнь 2016] Они шли за солдатами
